журнал DE I / DESILLUSIONIST ( Деиллюзионист )
DE I / DESILLUSIONIST ( Деиллюзионист ) #11 : Андрей Решетин: Лучшее, что в нас есть, сделано чьей-то любовью DE I / DESILLUSIONIST ( Деиллюзионист ) #11 : Принцесса Кентская: Портрет в королевском интерьере DE I / DESILLUSIONIST ( Деиллюзионист ) #11 : Последовательность несовпадений DE I / DESILLUSIONIST ( Деиллюзионист ) #11 : Татуировки трагедии DE I / DESILLUSIONIST ( Деиллюзионист ) #11 : Territoriя фестиваль DE I / DESILLUSIONIST ( Деиллюзионист ) #11 : Слово редактора. Роксолана Черноба. DE I / DESILLUSIONIST ( Деиллюзионист ) #11 : Нет дизайна – не страшно DE I / DESILLUSIONIST ( Деиллюзионист ) #11 : Анатолий Брусиловский. Первый в мире боди-арт DE I / DESILLUSIONIST ( Деиллюзионист ) #11 : Содержание номера DE I / DESILLUSIONIST ( Деиллюзионист ) #11 : Обыкновенное чудо DE I / DESILLUSIONIST ( Деиллюзионист ) #11 : Знать рифмы  или выборы короля поэзии DE I / DESILLUSIONIST ( Деиллюзионист ) #11 : Yamaha. Вершина стандартов DE I / DESILLUSIONIST ( Деиллюзионист ) #11 : Доктор Кларнет – Аnton Dressler
журнал DE I / DESILLUSIONIST ( Деиллюзионист )#11

english version |
 
о проекте |
 
манифест |
 
в номере |
 
архив |
 
редакция |
 
контакты |
 
партнеры |
 

on Top |
 
события |
 
спецпроект |
 
DE I видео |
 
DE I музыка |
 
DE I Media Group |
 
 


 
 

DE I #11: Татуировки трагедии

Т А Т У И Р О В К И    Т Р А Г Е Д И И

Текст и фото: Максим Масальцев, Роксолана Черноба

Несколько лет назад серия спектаклей Ромео Кастеллучи «Tragedia Endogonidia» («Трагедия, рождающаяся из самой себя») встряхнула театральный мир подобно Тунгусскому метеориту. Ударная волна три раза обогнула земной шар. Зрители оправились от спектаклей, но знают: то, что показал итальянский режиссер, будет следовать за ними, словно тень, до конца жизни.
Гастроли театра Кастеллучи «Общество Рафаэля» (Чезена, Италия) — гвоздь программы фестиваль «Территория». Кастеллучи привез в Москву «Tragedia Endogonidia BR.№04 Brussel» — четвертую часть проекта, состоящего из 11 спектаклей (остановок) в десяти разных городах Европы. И заказал для представления милицейскую форму, коровье сердце и шестимесячного младенца. Наше интервью совпало с кастингом маленьких москвичей, которые и не вспомнят о своем первом артистическом опыте.

DE I: Появление ребенка на сцене — это начало?

Р.К.:  В этом месте спектакль как будто взрывается, а ребенок означает мимезис (по Аристотелю «мимезис» — это отражение действительности в формах самой действительности. — DE I). С его появлением законы театра не действуют. Младенец не артист, он не способен играть. Но это делает его артистом в высшей степени, артистом в кубе.

DE I: Что потом?

Р.К.:  Потом появляется маска и учит ребенка алфавиту — первому закону. Маска произносит буквы, которые расставлены вокруг кровавой лужи. В Италии таким буквами — A, B, C, D — полицейские отмечают каждую улику, обнаруженную на месте преступления. Так на месте преступления, через кровь, ребенок проходит второй закон алфавита. Для меня язык и ребенок связаны образом закона. Мне кажется, это понятно всем. Ребенок, взрослый мужчина и старик — это один и тот же герой. Хотя ситуация может быть достаточно хаотичной, но это и необходимо, так как к человеку приходит самосознание через неспособность ориентироваться в пространстве.

DE I: Как вы отбирали спектакль для этих гастролей?

Р.К.:  Эта работа посвящена всем городам мира. Спектакль строится вокруг идеи закона и правосудия. Я имею в виду темную сторону закона. Трагедия — это эстетическая форма, которая создана страстями города и не имеет смысла в деревне. Трагедия на природе не имеет смысла — это яд, которым питается город.

DE I: Что там — на темной стороне?

Р.К.:  Насилие. Без насилия нет трагедии, нет истории. Насилие над законом — это двигатель истории. В каждой трагедии кто-то переступает через закон, идет к высшей точке и не замечает, как остается в одиночестве: люди отворачиваются от него. Закон всегда связан с молчанием и одиночеством. Одиночество и молчание — символы трагичности нашего времени. Я выношу на сцену скрижали с десятью заповедями и открываю их с другой стороны. Поэтому спектакль состоит из двух частей, двух сторон правосудия — черной и белой.

DE I: Почему одиночество — символ нашего времени?

Р.К.:   В наше время это один из самых сильных экзистенциальных моментов вместе с тишиной и молчанием. Рождает это молчание наш сегодняшний мир — империя коммуникации. Она заставляет людей быть постоянно зрителями. И одна из трагедий — когда рушатся коммуникации, это подобно отмене жизни, отмене реальности.

DE I: Размеры трагедии имеют какое-то значение?

Р.К.:  Не бывает трагических поступков или событий. Трагедия — это технология взгляда. Трагедия — это особый взгляд на предмет или событие. В этом смысле трагедией может оказаться все, даже разрыв клеток. Это микро и макро. Трагедия определяет наше будущее. Потому что нигде и никогда мы не расстанемся с чувством вины, даже если были невинными наблюдателями. Я настраиваю зрителя на ответственность за то, что он видит. Я занимаюсь трагедией, потому что нет ничего сильнее, нет ничего страшнее трагедии.

DE I: Пройдя через трагедию и одиночество, человек может выбрать два пути: диктатура или святость, жертва или участник.

Р.К.:   Нет. Он и жертва, и участник. Трагедия всегда направлена против человека, это путь, который постоянно уходит из-под ног. Здесь не может быть грусти, это эстетический момент. Невероятное напряжение пространства, в котором каждый шаг рождает сомнение. Это биологический процесс. И я избегаю вмешиваться в это состояние, важно передать всю красоту перспективы. Я вижу красоту трагедии в ее геометрии.

DE I: Когда ты делаешь свой спектакль, используешь ли знания, взятые из книг, музыки, живописи, благодаря которым зритель точнее прочтет твои мысли?

Р.К.:  Нет, это меня не волнует. Зритель видит всегда не то, что видел я. Кто-то сказал: «Ты увидишь, как построен дом, когда он будет гореть». Работа над структурой дома, который потом сгорит, — это и есть трагедия. Я часто разговариваю со зрителями после спектакля, и меня удивляет то, что у каждого было очень много мыслей и представлений о том, что они видели. Для меня это очень хорошо. Это значит, что работа принадлежит не мне: как только я открываю ее зрителю — все это меня уже не касается.

DE I: Если бы пришлось написать свои скрижали театра? Всего несколько заповедей?

Р.К.:  Надо иметь абсолютно открытое воображение, и поэтому в театре может произойти всякое — запретное и возможное. К сожалению, автор в театре очень часто подвержен самоцензуре. Завися от содержания, он сдерживает замыслы. Для меня искусство — это отсутствие содержания. Открытое воображение позволяет произойти все: запретное или возможное. Искусство должно быть без содержания. Содержание — это ложная проблема.

DE I: Ты считаешь, что художник не зависит от духовных ценностей своей веры?

Р.К.:   Художнику необходима свобода, но это нельзя связывать с откровенными провокациями, когда кто-то сознательно идет против морали. Противопоставляя себя кому-то или чему-то, ты снова принадлежишь — только уже другой вере и другим смыслам. Это трудно, но, оставаясь на середине, ты открываешь целый океан воображения. Я родился в католической стране. Для меня это очень важно в эстетическом смысле. Наши церкви, даже в самых маленьких городках, наполнены живописными образами, благодаря которым многое понимаешь про этот мир. Культура будит воображение, и за ним церковь уже не уследит. Западные театры — не для Бога и не для богов. Не надо искать в них ничего мистического. Нет никакого поиска нового человека. Только сознание того, что мы есть. В трагедии нет надежды. Есть только выход в каком-то возвышенном смысле.

DE I: Вот еще она заповедь: не принадлежи никому.

Р.К.:   Да, может быть.

DE I: Все же, что-то должно остаться от тебя? Хотя бы внутри театра?

Р.К.:  Останется акт, поступок — в воображении зрителей. Остальное растворится. Театр — это телесное искусство, «мясное», больше других похоже на жизнь. Настолько, что подменяет жизнь. И поэтому оно — самое опасное искусство. Оно может изменять замыслы судьбы.

DE I: Что-нибудь объединяет людей, которые были на твоих представлениях?

Р.К.:  Возможно, это похоже на татуировку, которая проходит со временем и не оставляет следов. Поэтому третья заповедь: ничего не остается. Если хотите, да, я работаю над формой. Мои образы приходят из какого-то темного прошлого, и я еще не знаю, зачем они пришли. Как художник или актер, я просто ловлю мгновение, когда этот момент застынет, словно лед. Но лед тает, и моя татуировка исчезает.

DE I: Роберт Уилсон тоже любит замораживать мгновения.

Р.К.:   Я плохо знаю Уилсона и от того, что видел, не в восторге. Он слишком графичен и не создает новой формы. Графика — это формализм, а форма — живая. Формализм — это мысль, которая остановилась навсегда. Такой дизайнерский, графический проект. Это только очень красиво и безопасно. Это успокаивает. Но я не чувствую себя в безопасности.

DE I: Трагедия усиливает чувство потери раза в три. Как ты переживаешь свои личные потери?

Р.К.:   Они питают меня. Я живу благодаря им. Но бывает, что я не могу найти для них правильные образы. Трагедия для меня — это что-то космическое. Но трагедия исциплинирует. Хотя было бы правильнее говорить о слове «трагико», а не «трагедия». Но трагико может быть везде, в любом спектакле, даже в комедии или в живописи. Например, для меня самый трагический художник в живописи — это Марк Ротко.

DE I: Приводит ли успех спектакля к личной переоценке? Чувствуешь ли ты, что растешь, или эмоции гораздо шире?

Р.К.:   Конечно, это широта в такой степени, пока я в ней не исчезну. Меня гораздо больше волнует позиция зрителя. Потому что художник часто трус.

DE I: Ты понимаешь, что ты большой художник?

Р.К.:   Да, понимаю.

DE I: Это не давит на тебя?

Р.К.:   Давит. Необходима смелость.

DE I: Еще одна заповедь: не надо бояться…

Р.К.:   Да. Не надо бояться. Сценическая площадка подобна месту атомного взрыва. Радиация проникает в твое тело до костей. Ты носишь эти следы до конца жизни. Только искусство оправдывает опасность твоего существования.

DE I: Над чем ты за последнее время так смеялся, что не мог остановиться?

Р.К.:   На улице дрались два урода, настоящих дауна. Они били друг друга с таким прекрасным остервенением, что трудно было не сдержаться. Это было потрясающе, и я смеялся до слез.

© DE I / DESILLUSIONIST №11.  «ТАТУИРОВКИ ТРАГЕДИИ»

Понравился материал?